От столь маленькой книги по столь обширной теме, написанной в достаточно ограниченные сроки в условиях грандиозного национального кризиса, было бы неразумно ожидать безупречного соблюдения пропорций. Признаться, я честно пытался выправить диспропорции. Говоря об исторической перспективе, мне кажется, не стоит забывать, что в истории существует довольно много перспектив -таких, которые делают гиганта пигмеем, а пигмея гигантом. Прошлое – колосс, изображенный в перспективе, так что ноги его тянутся к нам, и порой -это глиняные ноги.
Мы слишком долго смотрим на закат Средних веков, даже если при этом искренне восхищаемся его цветами. Изучение такой фигуры, как Наполеон, слишком масштабно для «завершающей фазы». В общем, налицо тенденция, которая находит разумным выяснять подробности о Старом Саруме[432], но считает смешным выяснять подробности Сарумского обряда[433], или устанавливает в Кенсингтонских садах золоченый памятник Альберту – больший, чем когда-либо устанавливали Альфреду[434].
Мне кажется, что главный пробел английской истории состоит в том, что в исторических работах недостаточно внимания уделяется переломному кризису, который обычно относят к периоду Стюартов. И хотя история Стюартов была трагичной, я думаю о ней как об эпилоге. Лично я полагаю, что истинный переломный момент нашей истории следует отнести ко времени падения Ричарда II, случившегося после его отказа использовать средневековый деспотизм в интересах средневековой демократии. Англия, как и другие государства христианского мира, сформировалась не столько благодаря смерти древней цивилизации, сколько из-за того, что избежала этой смерти – попросту отказалась умирать.
Средневековая цивилизация сложилась в ситуации противостояния варварам – неприкрытому варварству Севера и более утонченному варварству Востока. Она росла свободной и самоуправляемой под королями, которые занимались вещами более общего порядка вроде войн и налогов. И когда в XIV веке в Англии разразилась крестьянская война, король и народ ненадолго пришли к осознанному союзу -оба обнаружили, что третья сила становится слишком опасной для них. Этой третьей силой была аристократия. Она захватила парламент, затем назвала себя парламентом. Палата общин, как следует из ее названия, изначально состояла из простых людей, призванных королем в качестве выборных граждан. Но скоро она стала палатой весьма особенных граждан. Она стала, как к этому ни относись, важнейшим органом управления – она пережила и церковь, и монархию, и толпу.
Палата общин сделала много великих и не так уж мало хороших дел. Она создала то, что мы называем Британской империей. Но она создала и кое-что, возможно, более ценное – новый сорт аристократии, более гуманный и даже гуманитарный, чем большинство аристократий мира. Палата общин обладает достаточным пониманием человеческих побуждений, по крайней мере, обладала им до последнего времени. Она уважает свободу и особенно юмор, превратившийся практически в религию нашего народа. Но, совершая то, о чем сказано выше, Палата общин намеренно совершила еще две вещи, вытекающие из двух естественных составляющих ее политики: она приняла сторону протестантов и (частично как следствие) приняла сторону немцев.
До самого последнего времени наиболее рассудительные из англичан совершенно искренне считали, что и то, и другое означает принимать сторону прогресса, а не упадка. Вопрос, который теперь неизбежно задают себе многие вне зависимости от того, задам ли его я – а не оказались ли мы таким образом на стороне варварства, а не цивилизации?
По крайней мере, если мое видение вещей хоть в какой-то степени соответствует действительности, сейчас мы вернулись к основам – мы снова воюем с варварами. И мне кажется естественным, что англичане и французы находятся в этой войне по одну сторону, как по одну сторону были Альфред и Аббон[435] в те мрачные времена, когда варвары опустошали Уэссекс и осаждали Париж. Вот только теперь куда труднее использовать духовные ориентиры как отличительные признаки торжества цивилизации. Идеи, правящие миром, сегодня более запутанны, осложнены нюансами и скрыты за утонченной ученой риторикой.
Сохранит ли дикость, отступая, след своей души, как смрад? Лично я буду судить об этом в первую очередь по одной вещи, связанной как с политикой, так и с нравственностью. Душа дикости – в рабстве. Под масками механизации и индустриализации немецкая регламентация жизни бедных была рецидивом обращения варваров в рабов. С учетом направления наших нынешних реформ я не вижу никакого способа спасения от этого, кроме одного. Того самого, которым воспользовались люди Средних веков после поражения других варваров: начать при помощи гильдий и иных мелких независимых групп постепенно восстанавливать личную собственность бедных и личную свободу семей.
Если англичане попытаются сделать это – те самые англичане, которые показали в нынешней войне всем сомневавшимся, что не утратили отвагу и решительность своих отцов, – то они смогут сделать это. Если же они не захотят, если и дальше будут следовать строем в соответствии с социальным порядком, которому мы научились у Германии, то впереди у нас нет ничего, кроме того, что господин Беллок, первооткрыватель этого великого социологического раскола, назвал Рабским государством.
Словом, пусть человек, читающий заключение нашей истории, будет готов к тому, что волна тевтонского варварства, смрадный след его души, смоет и нас вместе с нашими армиями. И тогда пусть мир не узнает о последних из англичан ничего, кроме одного – они умерли за свободу.